***
ПРОСТИТУТКИ.
Шансон 1.
Набросив тень глухого переулка
на голые, надушенные плечи
Наташки, Зойки, Верки, Нюрки
крадутся на панель под вечер.
С одной мечтой: на белом Мерседесе
подкатит к ним "голодненький" браток,
"зеленых" полкило отвесит,
и пиздюлей, как водится, чуток.
А может быть, на алом Кадиллаке,
примчится принц с цветами для нее,
и во дворце, на острове Итаке
забыть поможет прежнее житье.
Ну, а пока должны те притворяться,
что им приятно липкое мурло,
что удовольствие – скотине отдаваться,
закрыв глаза, хотя и так темно.
Затем делиться с сутенером, мамкой,
хотя браток расквасил им лицо.
Засранец он, и, мамка, ты – засранка,
твердя, что им сегодня повезло.
Все тяжелей в постели притворяться.
Придет пора, та бросится в окно.
В могиле можно будет отоспаться,
закрыв глаза, хотя и так темно.
Шансон 2.
Вчера подружку повезли в Майями,
она ж всплыла в Братеевском пруду.
Другую отыскали в грязной яме
в красивом ботаническом саду.
Я баба, бабочка, ночная бабочка –
с глазами красными я мотылек.
В объятья жадные лечу нахалочкой
на обжигающий ваш огонек.
Однажды ночь купил солдат-мальчишка.
Поил вином под жесткую порнушку,
а напоследок – это было слишком:
он роту пригласил на групповушку.
Я баба, бабочка, ночная бабочка –
с глазами красными я мотылек.
В объятья жадные лечу нахалочкой
на обжигающий ваш огонек.
Во сне я вижу часто сад вишневый,
под черепицей беленькую хатку,
и сарафан, а не прикид кондовый,
а за плетнем мальчишка угловатый.
Я баба, бабочка, ночная бабочка –
с глазами красными я мотылек.
В объятья жадные лечу нахалочкой
на обжигающий ваш огонек.
Купи меня, возьми, грузинский турок,
терзай в постели, вислоухий тролль,
но денежки гони вперед, ублюдок,
уж я не та общипанная моль.
Я баба, бабочка, ночная бабочка –
с глазами красными я мотылек.
В объятья жадные лечу нахалочкой
готовь "зеленые", мой куманек.
Шансон 3.
Котенок, милый, я тебя любила,
но вопреки природе на руках
не ты меня, а я тебя носила,
и в дорогих кормила кабаках.
Ты надо мною за спиной смеялся,
и тайно за мой счет кутил.
А мне в лицо слащаво улыбался –
"Люблю тебя" – дежурно говорил.
На ушко мне шептали доброхоты
о многоликой подлости твоей.
Я не хотела знать, плевать хотела – кто ты,
я все прощу, ты только не борзей.
Шутя грозил, что можешь за измену
меня ножом столовым порешить,
но к сутенеру отпускал на смену,
братву на зелень штатскую лущить.
Тебя я встретила совсем случайно,
зайдя с братком загульным в казино.
Ты там кутил с шалавой, лярвой явной,
и выглядел, как пьяное говно.
Котенок, милый, я тебя любила,
но в этот раз на слабеньких руках
заслуженно тебя я волочила
вперед ногами с рожей в синяках.
***
Сосал упырь из пестиков усладу,
Луну брал пруд до времени в полон,
ручей поил прохладной влагой Ладу,
по камушкам катая журитон.
Подобно призракам светились серо-синим
два силуэта под шатром ветвей –
мы, в гамаке теней, внутри, посередине,
сверкали на Луну влюбленностью очей.
***
Нега.
Хрупкий лед забвенья
под Зарей хрустит.
Радость пробужденья
меленько дрожит.
Чувства прибывают
половодьем рек,
тонет и всплывает
спящий человек:
из томленья тела,
снова в сладкий сон,
тянет тело к делу,
забытье в затон,
где из сновидений
пальцы нежных рук
просят наслаждений,
замыкая круг.
***
Луч солнца – утренний лазутчик
в щель между шторами скользнул
на потолок, цветной лоскутик
обивки мебели лизнул.
Бесшумно по полу ступая,
щекоткой разбудил кота,
прильнул к тебе, теплом ласкает
пушок, над хитрой змейкой рта.
***
Могут ли рожать мужчины? –
я спросил у грустной Черубины.
Черубина песней отвечала,
песню спев, загадочно молчала.
Понт Эвксинский бликовал во взоре:
"Поэтессой быть – такое горе.
Поэтессой быть – такое счастье –
обладать чарующую властью.
Самоцветы в гальке Коктебеля
перескажут о проказах Леля".
***
Разбрасывает царственная Осень
народу под ноги и золото, и медь.
Скорей, скорее бармы сбросить,
в объятьях крепкого мороза замереть.
Под дорогим узором пеньюара,
в ладони ледяной трепещет лоно.
Червонцы, опадут к ногам нагаром,
когда сверкнет алмазная корона.
***
Вакх.
О чем то флейта любит горевать,
протяжные вытягивая звуки,
хранительница тайной муки,
желая эту тайну рассказать.
Среди колонн и мраморных развалин
плющом увитый сумеречный грот,
в нем прячется мохнатенький урод,
как кипарис надменен и печален
среди колонн и мраморных развалин.
Он тайно ходит на берег смотреть,
из–за кустов на нежную наяду,
ему, уродцу, много ль надо –
понюхать, поскулить, член потереть.
За тем и ходит на берег смотреть.
Следит за нею: дева на песке,
дразня его, рукою грудь ласкает,
урод в истоме увядает,
и флейту тискает в тоске –
она ж нагая нежится в песке.
Под вечер флейта станет горевать,
вытягивая жалобные звуки,
о ласках, встречах и разлуке,
о чем уродец может лишь мечтать,
Наяду, заставляя хохотать.
***
Я пробую рябиновые бусы –
их горький сок, как запах из степей;
боишься ты, и ждешь укуса
набухшей ягодой взволнованных грудей.
За соком поцелуи – ниже, ниже…
В любви ничем не будешь ты унижен:
дорожкой золотистою пушок
ведет туда, где рдеет гребешок.
***
Тень рамы рассекла крестообразно
в лиловых сумерках оконный свет,
на том кресте висит богообразно
распятый ожиданьем силуэт.
***
В красных розах глубокие тени
драматизмом пурпура тревожат.
сквозь окно проплывают по стенам
силуэты случайных прохожих.
Мы сидим, как ни в чем не бывало,
между нами букет, утлый стол.
Мышь в углу, в пустоте, зашуршала,
ты бокал уронила на пол.
Мы сидим, как ни в чем не бывало,
в черных розах лиловые тени.
Далеко, на верху, зазвучала
одиноко, свистулька свирели.
***
Гертруда.
Любимая, зудит беда!
Любовь, а не желанье блуда
кричит во мне: взгляни сюда!
Не пей вина, Гертруда!
Чтоб нас господь соединил,
ждала ты только чуда.
Я ж, душу ради нас сгубил.
Не пей вина, Гертруда!
Зачем мне этот жесткий трон,
гон совести: "Иуда!"
Жизнь без тебя, как страшный сон.
Не пей вина, Гертруда!
***
Полночь. Лижет лицо полнолунье,
извлекая магический свет.
"Что грустишь, моя Дуня-ведунья,
завернувшись в потрепанный плед?"
"Там в ночи, кто-то дышит на окна
на стекле оставляя туман.
И Луна, распуская свой кокон
по Земле разливает дурман.
Кто-то, что-то лопочет над долом,
шелестит шепоток по листам.
Подойдет и уходит от дома,
через час возвращается к нам.
Кто-то кличет в ночи, еле слышно,
тенью еле заметной мелькнет,
и опять на окошко подышит,
и во мрак, за собой позовет".
***
Ревность.
Рано утром, когда город спит,
если выйти на улицу Пятую –
по асфальту копытом звенит
полу-муж, полу-лошадь проклятая.
В платье Евы, жена без стыда,
восседая на звере фривольно,
чтобы я сильнее страдал,
гладит круп скотины довольной.
И кентавр, подражая жене,
улыбаясь мыслишкам ехидным,
прижимает к шершавой стене,
и хвостом по лицу хлещет сильно.
Засмеявшись, привстав на дыбы,
ускакал за угол галопом.
Голос, словно из гулкой трубы,
в сердце бухнул: "Ты бабу прохлопал".
***
