Любовинки 1

Я мог терпеть, и Ты пытала,
Я мог дарить - Ты обирала
Я путы рвал – Ты вновь плела,
Я все отдал – Тебе ВСЕ мало.
Зачем теперь Ты позвала?

Чередовались в койке: Стела;
затем – кухарка с пышным телом;
актриса – тонкими руками брала сиреневый бокал,
и лживо томными глазами во мне искала идеал…

И каждой надобно вниманье,
и каждой надобно польстить,
чтобы огонь своих желаний
в желанном теле погасить.

Казалась ты спокойной и печальной,
коварно слушая восторженную ложь,
искрился гранями бокал хрустальный,
будил жестокое желанье острый нож.

Осколки вспыхнули хрустального бокала,
оскал прорезался на маске злобной мима.
Стон обреченности:
– Как я устала...
Нож полетел в меня,
вы догадались –
мимо.

Что шелк, в сравненье с женской кожей?!
Но все ж послушна и спокойна кровь ...
Любовь, любовь – таинственный прохожий,
как хорошо: мы разминулись вновь.

Пойду в лес, укроюсь в чащобе,
стану лешим, и буду пугать
гулким эхом, и то не по злобе,
из-за дерева глазом сверкать.

Одичаю, а все-таки стану
терпеливо тебя поджидать,
земляничные ставить капканы,
на свирели призывно играть.

Заманю, заморочу, к поляне
приведу, где лелеял цветы;
васильки незабудками глянут
на остатки твоей красоты.

Город – царство любви незнакомок,
взгляд надменный понятнее слов,
но предательски светит истомой
похотливость из мутных зрачков.

Отвернется, стройней выгнет спину,
поведет вожделенным бедром,
и по ходу, находит причину
оглянуться манящим глазком.

Отзовешься, и скоро объятья
незнакомки, волнующей кровь,
жалкой тенью далекого счастья
будут мучить в постели любовь.

Я обречен тебя любить.
В красавицах, идущих мимо,
твою частицу находить
и повторять: – Неповторима!

Цветок-дурман, тропинка в поле,
лиловый вечер, бледный день;
вкус меда, горький привкус соли,
работа, будущее, лень,
и эта книга под рукой –
все как-то связано с тобой.

Да, разлюбила, спит теперь с другим,
бессмысленны призывы и проклятья.
Утешься, бабочкой любим,
любой нектар, а не цветов объятья.

И было бы смешно сердиться,
что Солнца луч на многих веселится.

Лицо фарфоровое, кукла,
ты увлеклась чужой игрой.
С рукою мастера под юбкой
ты только кажешься живой.

Он пальцы резко разведет –
Толпе объятья раскрываешь,
он указательный согнет –
ты головой в ответ киваешь.

Во всем руке его послушна,
слащаво примешься вздыхать.
Другой возьмется – равнодушно
движенья будешь повторять.

Лицо фарфоровое, кукла,
ты увлеклась чужой игрой:
с любой рукой под пышной юбкой
ты притворяешься живой.

Вот ты опять окаменела,
глазами меришь пустоту,
винишь себя, что не сумела
любовью приковать мечту.

Лицо спокойно, ликом сфинкса
в песках окрестностей Гизы,
лишь взгляд сверкает влажной искрой
последней, выжженной слезы.

Рассвет сквозь сито шторы
сочится в спальню к нам.
Я в предрассветный холод
прильну к твоим губам.
Под тонким одеялом
сольюсь с твоим теплом.
Податливое тело
я рассеку "мечом".
Соседи за стеною
услышат женский стон,
подумают: зарезал,
или: опять влюблен.

По запотевшему стеклу
рисую пальцем профиль,
стекают капли по нему
слезами милой Софьи,
которую невольно
рукою начертал,
и вспоминать мне больно
кого нарисовал.

***

Каждый день приходит Гаянэ
к морю, слушать волны при Луне.

Каждый день, под шелест мелкой гальки,
Гаянэ играет роль гадалки.

Каждый день, с восхода до заката
ей тревожит душу рыцарь в латах.

"Гаянэ, ужели не устала?" -
дребезжит мой голос под забралом.

Ты пахла сладким абрикосом,
я запах источал сосны,
вплетались сами в твои косы
цветы растрепанной весны.

Я ожерельем поцелуев
украсил шеи нежный ствол.
И взгляд твой небом – "Аллилуйя!" –
в лесу березовом расцвел.

На горе видел я Диану.
Счастливец, дерзкий Актеон:
тебя сожрали под каштаном,
ты не успел понять – влюблен.

Меня богиня пощадила.
Ушла под нежный шелест крон,
а на прощанье заклеймила
тавром каленым – он влюблен.

Блуждая в непролазной чаще,
ищу в траве ее следы.
Все слышу аромат манящий
туники, тающей, как дым,
и вспоминаю: на поляне,
в тени узорчатой дубов,
она дремала, для обмана
на ней присутствовал покров:
едва бедра он чуть коснется,
или обнимет складкой грудь,
волной полупрозрачной льется,
страстям указывая путь –
туника или открывала,
едва подует ветерок,
или туманно рисовала
ее божественный лобок.

Теперь, едва я в лес ступаю,
– Ди-а-а-на – листья шелестят.
Густые заросли скрывают,
цветы глазастые следят.

Я крикну – эхо отзовется,
трава в чащобе зашуршит,
и все-то, кажется, смеется,
и все-то, кажется, следит.

Дождь плетет кружева
на поверхности луж.
Кружевные слова
шепчет ладушке муж.
Сердцем рада она,
на дворе непогодь,
и чужая жена
не дождется его.

Dianne Fox (stihi.ru)

«когда нас целовали сразу в губы
не то что Гумберт»

Уверен, Гумберт целовал
со знаньем дела:
он клетку каждую ласкал
Лолиты тела,

и там где раньше покусал
щенок слюнявый,
там Гумберт нежно раскрывал
цветок упрямый.

А вас мальчишка мял в кустах,
в цветочной клумбе.
Не в белоснежных простынях,
не то, что Гумберт.

Однажды скажете вы мне,
Хмельная, в клубе:
"Какие жалкие оне,
не то, что Гумберт".

Между рассудком и безумьем середина –
Кристина.
Твое очарованье – паутина,
Кристина.
Столетние дурманящие вина –
Кристина.
Насмешка Хроноса, излишество, лепнина –
между рассудком и безумьем середина.

Туман я вижу, обоняю,
к нему я руки протяну,
а погружаюсь в пустоту.
Увижу милую Кристину,
к любимой руки протяну,
а осязаю ПУСТОТУ.

Вечер пялит черничные очи
в помрачневший от тьмы кабинет,
(ненавистно включать желтый свет),
ожиданье растет ближе к ночи.

Жду, когда в проеме окна,
озаренная лунным свеченьем,
несказанной наградой терпенью
твоим образом вспыхнет Она.

Просочится сквозь стекла Лилит
с бледным ликом и взором порочным,
заласкает, замучает ночью,
ранним утром во мглу улетит.

На губах привкус крови оставит,
средь царапин, ожоги сосцов.
Адским пламенем память отравит
в окруженье видений и снов.

Вечер шарит в потемках очами,
осторожно заполз в кабинет.
"Вечер, вечер, спаси от печали!
Замани в дом Лилит, лунный свет!".

*Лилит – дух женщины, обольщающий
мужчин, смущающий их сон.