ФИЛОСОФИКИ 6

Давным-давно скончался Дед Мороз,
давным-давно состарилась Снегурка;
реальность – вместо округленных грез,
и кляча старая – не вещая каурка.

Давным-давно, в неведомой стране
жил хилый, лучезарный мальчик:
он мог скакать на огненном коне
по облакам, где все живут иначе.

Ему доступны были чудеса
через слепую в сказки веру,
его поила чистотой роса,
его пугало царство Люцифера.

Но, каждый день бессовестно крошил
фантазий лучезарных сферу:
над голубым, мрак космоса парил,
и новые мне сказки говорил
о всемогущих силах Люцифера.

Господин мой, Красно Солнышко,
госпожа моя, Земля-матушка,
нету краше Вас, нет милей
ни среди зверей, ни среди людей.

Неизбывно ты, Красно Солнышко,
необъятна ты, Земля-матушка.
Что ж теснится люд, будто места нет
из под ног траву норовят скосить,
на том месте вот, да могилу рыть
для любого свово супротивника.

Каждый дом стоит на костях чужих
во селе любом, пуще – в городе.

Госпожа моя, Земля-матушка,
каждый хочет в Рай после смертушки.
Не возьмут се в толк, неразумные,
что эдемов сад вкруг него стоит:
жить живи себе припеваючи.

– Эхо!– Е-хо. – Сыграем? – Игра-ем.
– Ставкой будет нелепая жизнь –
на обрыве нервишки ласкает
суицида банальный комизм.

Эхо дразнит раскатистым смехом.
– Погоди, я те перцу задам!
Вот возьму, и шагну, ради смеха,
и прилипнешь к холодным губам.

Чуть двинешься, и сыпется Земля,
шагнешь назад – там пустота зияет.
И строчки неминуемо сулят
того, кто все на этом свете знает.

Навстречу лица с парами зеркал,
а в зеркалах все хари, рожи, рожи…
Акакий, милый, как мирок мой мал,
и на "шинель" становится похожим.

В этом доме живет только моль,
даже кисти изъедены молью.
В чуткой пыли ленивая боль
притворяется творческой болью.

И склеротик, тупой карандаш,
не поймет, для чего он очинен.
Интерьер, как абсурдный коллаж,
полумраком вечерним подсинен.

Иногда, всколыхнувши покой,
забредет полупьяный хозяин –
"Черт бы взял…" – он махает рукой –
"…надо ж было родиться слюнтяем ".

Он проспится, и снова уйдет.
Моль по-прежнему будет роиться.
"Слава богу, хоть кто-то живет,
и без ужаса может плодиться".

Деревьев чуткие вершины
щекочут брюшки облакам.
Меж облаками темно-синий
притих тишайший океан.

Внизу, на травке, на зеленой,
я мну ленивые бока
в тени деревьев, истомленный,
жду дуновенья ветерка.

По солнцепеку, бедолаги
торопятся сытнее жить,
а я в тени, как в саркофаге,
пытаюсь время укротить.

Спи, моя милая, спи.
Что тебя нынче тревожит?
Ветер привычно сопит,
морща небесную кожу.

Смотришь в пустой потолок,
на потолке бьется тенью
веток мохнатый пучок
однообразных растений.

Спи, это кто-то соврал:
будто должна ты трудиться.
Месяц лениво восстал
с неба лениво светиться.

Спи, моя милая, спи,
спи, безмятежно дыша.
Ветер на ушко сопит:
– Спи, наслаждаясь, душа.

Мы долго плыли, выбились из сил,
но он утратил вместе с силой веру.
Мы не хотели, сам он попросил:
его оставить в трюме на галере.

Мы шли, и шли по огненным пескам.
Не солнце жгло нам мозг в бесцветной сфере –
он сам просил, (прочли не по губам),
его оставить в трюме на галере.

И если кто-то падал, поднимали.
– Идем вперед, – шептали, – сила в вере,
и все язвительней, слова звучали:
– Нет больше сил, оставьте на галере.

Дракон лежал в тени, расслабившись от зноя,
недалеко ручей из родника бежал.
Червь пить хотел, но сладкий миг покоя
пылающую жажду побеждал.

Он с раннего утра и до полудня
терзал селян и рушил города,
напоминая о проклятье Судном,
жег хлеб, и жрал молочные стада.

Палящий зной, и жгучий жар пожаров
его погнали в дикие леса,
где в тишине ласкали взор апсары*,
вычесывая гребнем волоса.

И мысль любая, что могла нарушить
покой, замученного божьей местью тела,
была обречена, и он готов был скушать
того, кто посылал на праведное дело.

*Апсары – в индийской мифологии
божественные танцовщицы, обитающие
на небесах и услаждающие пляской богов.

Неужели, сюда я зашел
красоваться пред женщиной славой?
Чтоб понять: на Земле хорошо
и в пределах несчастной державы.

Неужели, зашел, чтоб узнать:
жребий мой от порога к порогу –
потерять по пути благодать
в пустоте, где ни черта, ни бога.

Дед на скамеечке в тени сидел и слушал,
как соки жизни в теле протекали:
он на обед картошечки покушал,
и вырезку, под соусом Ткемали.

Он наслаждался, чувствуя урчанье
по лабиринту нежному кишок.
Жизнь проплывала облаком в сознанье,
из наших дней, далеко на восток.

Так странно было это раздвоенье:
оставив тело в дреме на скамье,
душа бесплотная, на воскресенье,
летела в прошлое житье-бытье.

И дед был не судья там, соглядатай.
И вдруг он понял, что готов
стать рядовым, заоблачным солдатом
среди Его бесчисленных полков.

Нет, не Пан, не Орфей, не пастух,
это кто-то другой на свирели
зазывает мой дремлющий дух,
будоражит осколками трели.

Нет, не здесь, не в российском лесу,
а в мохнато-сутулых Карпатах
влил дыхание в звук, звук в красу,
и пустил на свободу крылатой.

ГЕОМЕТРИЧЕСКОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
О ВРЕМЕНИ

Хорошо, когда время, как шар –
кати его, куда хочешь.
Икосаэдр – тоже терпимо.
Тяжело перекатывать куб,
но и он дает направленье.
Лишь тетраэдр своевольный
неизвестно куда упадет.

Привет палитра алфавита:
вы, гласные, согласные со мной;
клавиатура пальцами изрыта,
как грунт податливый тропой витой.

О, волшебство отображенья:
чуть тронул клавишу, и "П-э"
изобразит начало продвиженья
в построчный мир по звуковой тропе.

Нас тело вводит в заблужденье,
всегда готово обмануть,
меняя счастье наслажденьем,
пытаясь мир перевернуть:
сменить восторг – на эйфорию,
на сытость – благость поменять,
любовь – на секс, и симметрию
увечьем с хаосом смешать.

Пусто… Поступь тяжелая ближе.
Мо́рок след мой за пятками лижет,
не часы, а минуты уж нижет
он на то, что невольно предвижу.

Пусто... Выйди на свет, нестерпимо
за углами тебя поджидать!
Не дыши мне зловонием в спину!
Оглянусь – никого не видать.

Бей открыто в лицо! Будь ужасен!
Нацепи любую личину!
"Наконец-то, – солгу – ты прекрасен".
Но не бей неожиданно в спину.

Земля вращается и дальше все уносит
из мест, где я наивным был,
где хилый мальчик жадно просит
судьбу о паре сильных крыл.

Земля вращается, а время прах разносит
былых людей, и превращает в пыль.
Уже не в рощах, в сердце, бродит осень,
и в каждой палке вижу я костыль.

Теперь, когда стою я над обрывом,
не ощущаю шелест светлых крыл,
не вдаль смотрю, а вниз, и мне унылым
воображается утес, где я застыл.

Нет, лучше не иметь друзей:
ни человека, ни собаку.
С друзьями, кажешься грузней.
О, дружба, дружба – хуже рака.

Там, где ты шкуру бережешь –
для друга, ты ее снимаешь,
последнее с ней отдаешь,
дары в ответ не принимаешь.

И, если друг чему-то рад –
в тебя вселяется веселье.
С горбатым другом – ты горбат,
напился он – твое похмелье.

А, если друг твой занемог –
тебя съедят его болячки.
Друг умер, и потащат в морг
кусок души худые клячи.

Ну, не хочу, "как люди" жить,
и невозможно жить иначе,
иначе мимо будет плыть
корабль веселенькой удачи.

И нет тех мест, где мог бы жить,
укрывшись с головой, от плача,
и надоело водку пить,
и рифмовать, стихи портача.

Нет спаса и в монастырях:
Отец честолюбивый, Сергий,
в молитвах и святых псалмах
встает, как призрак темно-серый.

О, если мог бы я летать,
так высоко, чтобы не видеть,
как тает божья благодать,
и молча род свой ненавидеть.

УГОЛОВНЫЙ ПАРАДОКС

Хозяин в зоне нас не баловал
жратвой, зато работы вдоволь.
И кум режимом жестким доставал:
терпи, коль хочешь быть на воле.

Срок кончился, свободен, лепесток
осиновый, и тот, наверно, толще.
Куда бы двинуть? Думал, на Восток,
но запах поманил родимой рощи.

Их в городе – по пальцам перечесть,
меня тянули дебрями Кузьминки –
был лес когда-то, и наверно есть,
заросшие пруды, знакомые тропинки.

Конечно, город и в него проник:
раскинул щупальца асфальтовых дорожек,
но лес стоял, взрослея, он не сник,
и не обвис, подобно моей роже.

Я в лес вошел, а тут, навстречу, он,
развязанный, холеный и здоровый.
Ну, прямо, как кошмарный кон:
мне к восемнадцати – король бубновый.

Я, как вахлак полез опять в рассол:
братка узнал, тож чалился на Волге,
но он был пьян, а я был просто зол,
меня бесили на руках наколки;

он мне слюняво бормотал: "Братан…",
лишив меня общения с природой,
по самый край нацеживал стакан –
"Пей, тощий, пей, глотай, дыши свободой".

Как хорошо в предутреннем лесу:
едва светает, а поют уж птицы…
вдруг, из кустов, уродуя красу,
братан, забуханный, со шприцем.

С похмелья слаб – осиновый листок,
я долго бил здорового детину,
бил ровно столько, сколько мог,
и был скотом, хотя и бил скотину.

Хозяин – нач. лагеря.
Кум – оперуполномоченный по режиму.
Кузьминки – лесопарк в Москве.
Вахлак – глупый человек.
Чалился – сидел.
Забуханный – пьяный.