ФИЛОСОФИКИ 2

Не умирай, душа, постой!
Терпи, ты все терпеть умела,
у нас осталось еще дело,
не умирай, душа, постой.

Тебя я больше не обижу,
ни болтовней, ни пустотой,
трусливой ложью не унижу,
не умирай, душа, постой.

Клянусь тебе! – но голос свыше
предупреждает: "Не клянись!"
Душа ли, я ли, еле дышим...
Душа, постой, остановись!

Ест червоточиной нас ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Он искушает силой, славой,
он обещает сладкий век
за мракобесье в Златоглавой.

Мой, налил мне в бокал вина
из погребов чужих страданий,
шепнул лукаво: "Пей до дна
напиток вожделенных знаний".

Напиток пламенный кипел
слезами, заблужденьем, горем…
Я пил и пел, пел и хмелел
уже от собственного горя.

Мне отражение в зеркальном
об измененьях говорит:
хотя и медленно, горит
мой лик во времени печальном.

За отражением в зеркальном
приятно видеть свою дочь,
но невозможно превозмочь –
себя в сравнении печальном.

Вот в отражении зеркальном
супруг мой свеж и чернобров,
но слышу звон его оков:
себя в сравнении печальном.

Страна превратностей зеркальных,
все реже я в тебя вхожу,
лишь потому, что нахожу –
себя в сравнениях печальных.

2001

Беспомощен огонь в ночи –
слепец с дрожащими руками
ощупывает темноту,
в лохмотья раздирая пламя.
Блуждающих во тьме
огонь к себе надеждой манит –
окном в приветливом селе...
А вдруг костёр во вражьем стане?

Кто ты, с горбатою клюкой,
с лицом в тени под черной схимой?
Костлявой крестишься рукой
в объятьях ночи молчаливой.

Кто звал тебя на мой костер?
К чему звучат твои упреки?
Вот руку ты опять простер
изобличать мои пороки.

Не надо посохом стучать
по углям, разгоняя пламя.
Не надо в тишину кричать
проклятья синими губами.

Все спят, тебя никто не слышит,
один лишь я… Смотрю в костер,
и грудь моя спокойно дышит
на справедливый твой укор.

Мне не хватает самого себя:
броженье в замкнутом сосуде,
гора шаров на плоском блюде.
Вот-вот оттуда протрубят!

И день сжимается до точки,
и бесконечно длится ночь.
Себя, дай Боже, превозмочь
и к петелькам успеть крючочки
приделать, что-то написать,
а может быть нарисовать.

Гвоздями в крышку гроба,
дождь редкий – тук да тук –
долбит горбы сугробов,
погоды злой недуг,
томительно и долго
тревожит сон снегов,
под каждым слоем много
залапанных грешков.

Давно, ты помнишь, первый
упал на грязь снежок,
и скрыл ее каверны,
как время наш грешок.

Кругом бело и ново.
В слепящей чистоте
не ведаем покрова
гниющей маете.

В тени Земли, в тени искусства,
я тень поступков и мечты.
Мой путь – невспаханная пустошь,
мой труд – бесплодные цветы.

Восторг не созданных творений,
я свет под покрывалом тьмы.
Рожден в насмешку для мучений
смотреть понуро с высоты
на убегающее время,
на ежедневную возню,
потерянного поколенья
на созидающем корню.

Несовершенно твое тело.
К тому, что ты хранишь внутри,
душа невольно прикипела
на год, на два или на три.

Несовершенно мое дело,
но к делу страсть горит внутри.
Душа невольно прикипела
к нему на год или на три.

Несовершенство, вне закона –
снаружи пыль – возьми, сотри.
Прекрасное в тебе бездонно,
не хорони его внутри.

1.
О, кучевые облака!
Полет клубящихся фантазий,
покорных воле ветерка –
фигуры вольных безобразий.

О, бесконечность! О, простор!
Над птичьей суетой стрижиной.
Там ослепительный костер
сияет в поле темно-синем.

Врастает в небо мой балкон.
Шагнуть вперед? Взметнуться пылью!
К балкону страхом пригвожден.
Шуршат придуманные крылья.

2.
Меня пугает высота.
Все чудится, костлявым телом,
я рухну с узкого моста,
или с балкона между делом.

Меня пугает высота.
Когда я вижу птиц в полете,
то как чернец перед киотом
в щепоть сжимаю три перста,
чтоб отогнать соблазн пугливый –
рвануться с высоты вперед…

"Тюфяк тяжелый и бескрылый,
паденье – это не полет".

Кровавый в теле плещется прибой
о камни безграничного терпенья.
Все ближе неизбежность тленья –
сомнительный, пугающий покой.

А если нет? И демоны расплаты
разнимут плоть, вытаскивая душу,
ее свободу вечностью задушат,
меняя мир цветной, и полосатый
на что-то страшное, без трещин и отдушин.

А если мирозданье просто прах?
случайное сцепление молекул,
ужасное, подобно человеку
с неистребимой алчностью в глазах?
А если мирозданье просто прах?

Пока кровавый плещется прибой
за ветхою плотиной тела,
моей душе нет никакого дела –
есть или нет у Вечности покой…

Не первый год с тобой играю в прятки.
Ты, словно Карамазовский кошмар,
лишь притворяешься, что для тебя загадка,
где скрылся я, чтоб нанести удар,
чем неожиданней, тем слаще.
и с каждым днем короче поводок…
Но право, не такой уж я пропащий –
раздуть пытаюсь этот уголек.

Все уже круг житейских интересов,
и все страшнее посмотреть назад.
Болтаются и падают отвесы
авторитетов, ценностей. На спад

идет энергия космических стремлений,
глаза тускнеют, пропадает ток,
что наполняет даже сок растений,
и все короче смерти поводок.

В мое окно влетают облака,
доверчиво садятся на колени.
Я глажу их мохнатые бока,
пропитанные влажной ленью.

Улягутся вольготно вдоль реки,
в одно большое облако сольются,
и от него волокнами дымки
между домов по улицам польются.

Дома – дуплистый ряд зубов,
жуют следы проезжих улиц,
торчат из рыхлых облаков
безмолвием, пока в них не проснулись
хозяева с сутулыми плечами,
и тусклыми, холодными очами.

Сухие листья, тоньше бритвы
на жилках тоненьких ветвей
обагрены. Звучит молитва,
еще зеленых тополей.

Их скоро тоже тронет тленом
прозрачный, утренний мороз.
По золотистым, полым венам
польется вечности лейкоз.

За окнами все тот же шум:
шагов, возни, невнятной речи.
Я проникаю в чад их дум,
ведь я такой же человечек.

Смотрю растерянно в экран,
влезаю в ТВЦ по плечи:
там каждый щупает карман,
ведь он такой же человечек.

И в храмах слышится обман:
велеречивый "души лечит",
а сам косится на карман,
ведь он такой же человечек.

И я твой раб, пустой карман,
в среде мечтателей ты вечен.
Моя свобода, мой капкан,
ведь я такой же человечек.

Все хорошо, а хочется кричать,
в щебенку разбивая стены.
В пустыню, в горы, в лес бежать,
искать в свой храм замшелые ступени.

Все хорошо, но бедное дитя
души во чреве шевелится,
и заново пытается родиться.
– Освободиться, дай освободиться! –
удары сердца, из груди гудят.

"Анкор, еще анкор"*…
Прощальный взгляд – "Царевна лебедь"*…
Покойны складки темных штор,
но сквознячок по полу веет.

И змейкой скользкой, ледяной
ползет от ног, все выше, выше –
то к шее ластится петлей,
то к парапету тянет крыши.

* картина П. Федотова
*картина М. Врубеля

– Листья кленовые, что вы,
вдруг полетели с ветвей?

– Ливень из тучи лиловой
стужей пронял до корней,
ветра холодное пламя
влажный обуглило ствол.
Видишь, и мы запылали,
падая с рифмой на стол.

Слова… слова… слова
опутали мой слух и зренье.
От слов набухла голова
бутоном странного растенья.

Корнями глаз сосу волшебный сок
из книг, из встреч, из впечатлений.
Надеюсь я, наступит срок:
раскроется и мой цветок
среди диковинных растений.

Еще шаги могильщиков не стихли,
я вдруг очнулся в новеньком гробу:
далекие во мне всплывали мысли:
я вспомнил свет и черную трубу,
в которую при жизни засосало,
затем припомнил прошлую судьбу –
все это промелькнуло и пропало.

Лежал в тиши, и напряженно слушал:
подземный ключ по камушкам бежал,
червяк в гробу шершаво доски кушал –
ко мне дорогу, сволочь, пробивал,
а воздух в лежбище тихонько убывал.
Без паники, спокойно осознал:
где я в костюмчике, но в тапочках лежал.
Знал – безнадежно, все же закричал…

2 вариант (пессимистический)
..............................
Без паники, спокойно осознал:
где я в костюмчике, но в тапочках лежал.
Последний раз всхрапнул (куда уж там кричать),
И вытянулся… снова помирать.

3 вариант (оптимистический, по Пригову)
……………………
стали со мной прощаться,
а я, как вскочу из гроба, да как закричу!
Недоброжелатели со страху померли,
а сочувствующие, испугавшись, разбежались,
побросав сумки с выпивкой и закуской.
Вот дураки. И остался я опять один, выпивать
и закусывать, соображая:
куда пристроить новенький гроб,
хотя бы за полцены, для дальнейшего банкета.

Мать вскрикнула от изумленья:
малютка жадно, больно, грубо
во время первого кормленья
грудь прикусил ей ртом беззубым.

Их будет позже – тридцать два,
красивых, белых, крепких,
а между ними – два клыка
пугающих и цепких.

Мать рада – у ее сынка
здоровенькие зубы.
Она не знает – два клыка
молчаньем прячут губы.

Стучишь? А не откроют –
плотнее затворят.
В глазок стеклянный холод
толкнет тебя назад.

"Я только из пустыни
меня там озарил
посланник взором синим –
крылатый Гавриил.

Вы в грозном Откровенье
вчера читали страх,
считая вдохновенье
проклятьем на устах.

Я вам принес сегодня
божественную весть:
на ниве плодородной
для вас спасенье есть…"

"Иди, иди, бродяга,
иди, покуда жив.
Иди, марай бумагу
словами нудной лжи".

"А если это правда?
А если я пророк?"
"Тем более не надо,
накинь на рот платок".

Всегда считались кузнецы
в народе колдунами:
плетут железные концы
с подручными чертями;
стихия злобная – огонь
им верно в деле служит;
из кузни, как из Ада вонь,
а может – даже хуже.

И что за радость – целый день
железо об железо
стучать, подставив глупый пень –
понятно, коль полезно,
так нет, начнет гнуть кренделя,
фантазии стоглавы;
не пользы ради, денег для,
так просто, для забавы.

И будто черт в руках свербит
стучит без передышки,
ночами, иногда, не спит:
из кузни стук, да вспышки.

Выносит кроху поутру,
(не вру, как на духу)
смешить поделкой детвору:
"Я подковал блоху!"