зВЕНИГОРОД1

ЗВЕНИГОРОДСКАЯ ТЕТРАДЬ

Умру не завтра и не через год,
я умер в недалеком прошлом,
закатом багровел восход,
день прессовал обыденным, и пошлым.

Я умер на глазах пустой толпы,
я умер на глазах родных и близких,
как дерево, как сжатые снопы
осыпался на нотах самых низких.

А всем казалось, что стою живой:
шуршали ржавчиной исписанные листья,
лишь знала ты, что я стою немой,
не я, а ветер шевелит засохшей кистью,

не оставляя в воздухе следов,
ни росчерков, ни строчек, ни мазков,
лишь миражи не начатых стихов.

Затишье, листопад читает приговор:
и, если перезревший плод
вниз обреченно упадет,
лист, умерев вчера, кружится до сих пор.

Зачем ты меришь мягким взором,
моя безумная печаль
живет с тобою рядом вором,
мне чувств твоих, и сил не жаль.

Я пробую слезу – солоноватость
напоминает вкус морской волны,
грубишь – я вспоминаю страстность,
след на воде раздробленной Луны.

Ночь, пасмурно, фонарь, сосна,
лохматый силуэт, дорога.
По ней приходишь ты одна,
слепа в безудержной тревоге.

Я безучастно, каждый день
Смотрю в окно – придешь ли, нет ли.
Фонарь зажегся, тянет тень,
входных дверей не скрипнут петли.

Сегодня поздно лягу спать –
в меня вошли твои тревоги,
фонарь начнет сосну качать,
и пустоту лизать дороги.

Закат обуглил силуэты
стволов у края косогора;
лист неразменною монетой
упал к ногам в охапку сора,
подняв в пути переполох –
такая тишь; река зеркальна,
заката огненный всполох
несет в Москву приветом дальним;
там за рекой, до горизонта,
сквозь робкий ивнячок, поля
могли б восстать зернистым фронтом,
но вместо хлеба, фитиля
горят, зажженные закатом,
дурной травы, пушицы пух
дымит, как розовая вата,
и тишина сдавила слух.

Стеклянная река с закатом
играет в скользкий перегляд,
в ней отраженья кверху задом
на головах своих стоят –
прибрежные кусты и ивы,
и заросли густой крапивы,
как в зеркале кривом чудят.

Погода, только для гуляк:
страстями дышит бабье лето.
Мой член окреп, мой дух размяк,
он ищет в женщинах ответа,
но здесь, куда ни посмотри –
старушки, девки-упыри,
страдающая синь и нежить,
здесь некого ласкать и нежить.

Природа-матушка сильна:
ей наплевать, что ты больна,
и рвется женщина любить
без страха сердце загубить.

- Откуда ночь приходит в лес?
- С небес.
- Неправда. Она приходит из него,
покинув старое дупло;
из ельника ползет тайком
прохладно влажным ветерком;
коряги черные топорщит
из жутковатой формы рощи;
палитру к черному смещает,
и непонятки нагоняет,
и глядь-поглядь не отличишь
сосну от ели; мрака тишь
со всех сторон вас обступает…
- А небо, что?
- Оно сияет,
край леса темным означает.

Как странно эта встреча всплыла:
тебя он гладил по спине,
мне неприятно это было.
Какого черта надо мне?

Рука нахально опускалась,
до ягодицы добиралась,
и ты, как будто отдавалась.
Все это было, как во сне.
Какого черта надо мне?

Чужой мужик, родную бабу
ласкал при всех, ласкал при мне.
На шею наступил бы гаду.
Какого черта надо мне?

Ты, вдруг нежданно обернулась,
в глазах метнулся темный бес.
Кому чертовка улыбнулась?
Кому послание небес?
И это было не во сне,
и понял я, что надо мне.

Слова, молю, не оборвите
со мной связующую нить.
Нет, не кормите, не поите,
прошу вас, дайте только жить.

Светает, утро наполняйте,
собою украшайте день,
закатом огненным вставайте,
устали, обозначьте лень.

Слова, молю вас, не покиньте
на топи мысли ритма гать.
И, если можно, там звучите,
где вас, слова, хотят понять.

Земля держала крепко сосны,
те, верно небо подпирали,
в крапиве, лугом сочно-росным
ручьи в речушку забегали.

И, будто сказка, или врака,
былин реальнее в сто крат,
стояла черная собака,
лакая из реки закат.

Хорошо под звездами вселенной
на спине свободу ощущать.
Наслаждаться оболочкой бренной,
трезвым сердцем ровно трепетать.

Хорошо гулять вдоль быстрой речки,
не толкать на лодке тело вспять.
На лугу прикинуться овечкой,
в разнотравье весело скакать.

Хорошо на свете быть живому,
у живого, что-нибудь болит.
Наступаешь на ногу любому,
он в ответ вам что-то говорит.

Хорошо, землицу взрыв лопатой,
деревце живое посадить.
Хорошо живому и горбатым,
можно, не сгибаясь проходить.

Хорошо живому и слепому –
можно ощущенья понимать:
женщину обнял, а не солому,
нежно, наслаждаясь, целовать.

Хорошо под звездами вселенной,
и под Солнцем, тоже хорошо!
Только б в оболочке нашей бренной
вкривь и вкось здоровье не пошло.

Дождь рос из неба, сосны из земли,
два роста были так прямолинейны,
что эталоном быть могли
любым понятиям линейным.

Как гребень входит в гребень – плотен стык,
разнонаправленные вертикали
движеньем воплощали штык,
негнущейся, каленой стали.

Но, обе были трепетны и живы,
и откровенно прямы, и красивы.

Запутал лабиринт зеркал –
одно и то же отраженье –
след перевернутых лекал,
копируют мое движенье,
все с точностью, наоборот.

И что б я в зеркалах ни делал,
носитель их перевернет,
переиначит тело, дело.

***

Застыли в комнате предметы,
я в ступоре немом лежал.
За окнами шумели ветры:
один, сосновый лес качал,
другой, гонял по небу тучи,
поменьше, листья поднимал
и собирал в большие кучи,
собрав их, тут же рассыпал.

Лишь стол, и стул, и дом стоял,
и я колодою лежал.

На мохнатой ветке
старенькой сосны
черт сидел в беретке
гением лесным.

Сосенка качалась,
ветру подвывая.
Девушка смеялась,
черта подзывая.

Черт, так удивился:
"Кто такое смел?"
Что с сосны свалился
между голых тел.

Девка, так смеялась,
черт, так хохотал,
что, не одеваясь,
Ванька убежал.
***

Привет, звезда, ты снова светишь
в мое бессонное окно.
Я жду, ответишь, не ответишь –
зачем свиданье нам дано?

Мы друг на друга долго смотрим,
пока не съест твой свет рассвет,
пока ночь тянет нервно в ноздри
в тумане растворенный свет
Луны, немного ущербленной,
и мой рассудок полусонный
лучом ласкает твой привет.

***

Выхожу посмотреть на закат,
на контрастный узор косогора;
отвернешься – березки горят,
освещая осеннюю пору;
повернешься – узоры ветвей
фиолетово-черным мерцают,
дальше – дымка пустынных полей
в дымку сизую неба взлетает,
и закат, градиенты меняя,
драматизмом узор наполняет.

Нам трудно умереть, нам не дают герои,
не начатых рассказов и стихов.
И, умирая, мой рассудок строит
конструкции, придуманные слов.

***

Душа поэта хочет плакать
с великолепием, навзрыд;
октябрь листвою начал капать,
и чешуею землю крыть.

Цветное солнце, в разнолесье,
играет светом и тенями,
и непонятно грустно-весел
поэт, с ненужными словами.

Тоска залезла под кровать,
и кость пустую гложет, гложет.
Светло, больным пора вставать,
и надевать страданья рожи.

За каждым, следом, по тоске
плетется вдоль по коридору.
Жизнь старика на волоске
улыбкой стягивает кожу.

От процедуры, к процедуре,
проделав ежедневный путь,
ведут тоску топить в микстуре,
боясь тоске в глаза взглянуть.

Поковыряв в тарелке ложкой,
(какой тут к черту аппетит)
тоске под стол масел от ножки
больной бросает паразит.

Больной, кряхтя ползет на койку,
тоска залезет под кровать,
и грызть начнет масел с помойки,
и ночью страшно подвывать.

- Не пей, так хочется мне ласки,
ты для того и создана,
снимать с души страданья маски.
Ну, почему ты так пьяна?

Вертинский мучает, картавя.
- Прошу тебя, не пей вина!
Тебе "Безноженьку" поставить?
Ну, почему ты так пьяна?

И, вместо глубины, туманит
твой взгляд болотная страна.
- Хочу я ласки, Солнце вянет…
Ну, почему ты так пьяна?

Спи, я тебя согрею.
Луна глазеет из окна
покоем серебристой феи.
- Ну, почему ты так пьяна?

Пока ты спишь, я на бумаге
рисую нежный облик сна.
Вертинский плачет в полумраке.
- Спи, милая, ты так пьяна.

В дебрях города начал дичать,
покрываться щетинистой шерстью,
на чужих, и знакомых рычать,
разгораясь звериною местью.

По ночам громко выть на Луну,
порождать многократное эхо
в лабиринте домов, и ко сну,
разражаться безудержным смехом.

Словно заговор: "Спятил с ума" –
за спиною все чаще я слышу.
Мне мерещится Путь, да сума,
монастырь, и Небесная Крыша.

Жалок жребий у зрелой души,
воплощенной в разбитое тело:
начиная, спеши, не спеши,
на том свете закончится дело.

Вот и вою в ночи на Луну,
и пложу многократное эхо
в лабиринте домов. На суму
разражаюсь безудержным смехом.

***

Только раз позвала без оглядки,
появившись из древнего прошлого.
Я не смог оторваться от сладкого,
вожделенного, липкого, пошлого.

Понимая мое замешательство,
от меня очень медленно шла,
наконец, оценила предательство,
в незабвенное быстро ушла.

***

Окно расшторено, звезд панорама.
(Проклятое невежество мое!)
Знакомая, космическая драма
толпою безымянной прет в окно.

Где Сириус? Где Орион? Где Андромеда?
Едва знакомая Полярная звезда,
и та не может ничего поведать,
и предсказать: Что? Где? Когда?

Прорвался ветер, поднял хвои шум,
листва летит мерцающей метелью,
встречая зиму мягкою постелью,
готовя сон для надоевших дум.

Все небо серо, дождь теперь зарядит,
Земле расквасит постное лицо,
собравшись здесь с восьми концов,
он землю, то долбит, то гладит.

Пропала осень: обнажив скелет
худых берез, раздела раскоряки
дубов – в осенней, нудной драке
не устоял никто, пытаясь дать ответ.

Лишь сосны также величавы,
и ели гордо взвились ввысь,
храня клестов, и беличью корысть,
стеной, встречая холод у заставы.

Дыши свободно, словно мир,
дыши, как фауна и флора.
Живи страстями, как сатир,
пока ты молод, нет позора
в распутстве, пьянстве, мотовстве;
подружки – милые менады
тебя поддержат в озорстве.

Старик желтеет от досады,
что молодой пройдоха хват
везде и всюду поспевает,
мораль-старуху на ухват
поддев, в огонь страстей бросает.

Ему бы так, да где уж, годы
умерили и пыл и жар,
и, осуждая зов природы,
он видит в юности пожар.

Но сам в подзорную трубу
глядит совсем не на Луну,
а на окно твое напротив,
и, позже, отходя ко сну,
бормочет: "Сам гульнуть не против".

Не падал снег – летел со всех сторон,
толкался, рассекал, кружился,
гнал осень в спину из владений вон
зимой Сегодня, на Вчера ложился.

На что уж ель – куда, как зелена,
и та смешалась в снежно-серебристом,
и подчинилась зимним ритмам сна,
и затерялась в снеговерти мглистой.

За осенью я гнался по пятам
на поезде, но как ее догонишь?
Снег всюду царствовал и тут и там,
под стук колес – кого хоронишь?

Под снежной крышей старый дом,
кряхтя, мелькнул на полустанке,
и превратился в снежный ком.
И снова – рощи оборванки

в лохмотьях белых побежали –
из Подмосковья провожали.

Звенигород. Октябрь 2005г.